В церковном православном мире роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго» не очень-то любят. Как это его герой, человек, далёкий от религии, смел писать стихи на евангельские темы, да ещё от первого лица. Не кощунственно ли это?
Конечно, Живаго – не Христос. Как и не является им князь Мышкин Достоевского или Веничка Ерофеева. Речь о другом: каждый из нас есть пусть искажённый, но образ Божий. Да и литература предпочитает изображать не святого, а грешного, мятущегося человека-богоискателя. Или даже равнодушного, но от этого не менее несчастного.
Кстати, и рождественская сказка не обязана буквально излагать евангельские события Рождества Христова. Этого нет ни в «Щелкунчике», ни в «Снежной королеве» Андерсена, ни в Диккенсовской истории Скруджа, но мы представить себе не можем рождественских праздников без этих книг. И история о Санта-Клаусе, проникающем через камин и наполняющем подарками детские носочки – лишь перифраз эпизода жития святителя Николая Чудотворца, который ночью (возможно и летней, через открытое окно) подбросил «узельцы три злата» на приданное бедным девушкам.
Главное в рождественской сказке, чтобы в итоге случилось чудо, чтобы зло победило добро, чтобы герои, за которых мы переживаем, оказались счастливы – не так ли? Спросите у любого ребёнка.
В послереволюционные годы из русского быта ушла ёлка (чтобы скромно вернуться через десятилетие) и другие атрибуты любимого детского праздника. И повзрослевшие писатели начали осмыслять рождественские сказки иначе. Много снега, много приключений, но финал… не всегда однозначно радостный. Это взрослые сказки. Таков и роман «В круге первом» Солженицына, действие которого происходит в дни Рождества, но оборачивается для одного главного героя тюрьмой, для другого каторгой. Таков и «Доктор Живаго». Борис Леонидович где-то обмолвился, что временами старался писать его «как Чарская».
Вспомним эпилог «Доктора»: «Москва казалась им сейчас не местом этих происшествий, но главною героиней длинной повести…» Попробуем сказать иначе: зима, снег (преимущественно вьюга) являются, конечно, не главными, но самостоятельными героями романа.
Вьюга вмешивается в жизнь главного героя Юры Живаго на самых первых страницах романа. Только что осиротевший будущий поэт, ещё не в силах слагать стихи, но уже ощущая нечто, плачет, представляя, как снег занесёт могилу мамы, как ей станет холодно, как это отдалит её от него.
Напротив, смерть отца, случившаяся жарким летним вечером, не вызывает у него странных ощущений, хотя мальчик находится рядом, в деревне Дуплянки недалеко от места, где Живаго-старший выбрасывается из поезда, и взрослые, чаёвничающие на террасе, обсуждают внезапную задержку «пятичасового скорого».
Странное дело, в жизни маленького Юры Живаго как будто и нет отца, и в то же время имя его разлито в окружающем пространстве: мануфактура Живаго, сладкий пирог Живаго, галстук Живаго, дома Живаго. В этом отношении он и впрямь похож на Бога: невидим, но всегда рядом, и всегда Живой, таково имя. Однако христианин общается с Создателем как с личностью. А читатель помнит, что личностью Живаго был… может быть, и достойной сочувствия, но вряд ли совершенной. Но об этом не нужно знать мальчику, которого воспитывает, кстати, не праведник Иосиф, но моралист и лишённый сана священник Николай Николаевич.
Вьюга приносит в Москву первые ужасы революции – баррикады на Красной Пресне в декабре 1905 года. В это же время Юрий, будущий врач, становится свидетелем личной драмы, чужого «семейного беззакония»: он едет на вызов к травившейся йодом мадам Гишар, видит Лару в объятиях Комаровского – и угадывает в нём «рождественского» злодея, держащего в руках марионетку.
Через годы снова вьюга, и снова Рождественские дни, и в душе начинающего поэта от увиденного мимоходом, в пролётке рождаются всем ныне известные строки:
Мело, мело по всей земле
Во все пределы,
Свеча горела на столе,
Свеча горела…
Он не подозревает, что там, за темнотой окна, его будущая возлюбленная Лара объясняется с Павлом Антиповым-Стрельниковым, который оказывается и соперником Юрия, и его потенциальным палачом (во время допроса на станции перед Юрятиным), и сентиментальным поклонником его поэтического таланта. Лара умоляет Антипова обвенчаться и тем самым спасти её, а сама в праздничную ночь замышляет убийство. Он не знает и того, что эта комната станет и его последним пристанищем, сюда принесут гроб на прощание, и здесь его в последний раз встретит незадолго до своего ареста заплаканная Лара.
И снова, будто вальсируя на рождественском балу, Юрий и Лара пересекаются через несколько часов – на ёлке у Свентицких – и раздаётся роковой выстрел – Лара стреляет в бывшего любовника Комаровского, а попадает в прокурора. И снова, казалось бы, трагедия неразрешима: Лара может умереть от горячки, попасть по политическому обвинению в тюрьму – но весна приносит ей чудесное избавление. А вот Юрий сталкивается со смертью, но окружённою подробностями жизни, быта – умирает мать семейства, в котором он воспитан, благословляя ему в невесты Тоню, подругу детства. На прощание он вместо утешения лишь бормочет ей отвлечённые философские слова, и не может убедить, что смерти нет.
Снега будет ещё много (между прочим в романе это слово присутствует 144 раза). В зимней темени он покинет с семьёй московский дом, чтобы переселиться в утонувшее в снегах Варыкино (правда, тут уже близка весна). Зимой доктор, похищенный партизанами, станет свидетелем самых ужасных сцен в отряде. Зимой он найдёт пристанище у Лары, и зимой же её потеряет, отдав Комаровскому, движимый порывом вернуться к своей уже несуществующей семье. И в морозный день доктор находит у крыльца окровавленное тело Стрельникова.
Кстати, кто Юрий Живаго по специальности? Офтальмолог! Уж конечно, его специальность не предполагала бы спасение раненных на фронте или лечение варыкинских крестьян. Но доктор милосерден к тем, с кем объединяет его вьюга. И выполняет свой докторский долг.
В этом парадокс: вьюга ослепляет, она не даёт глазному доктору исцелить самого себя. Вьюга это хаос. Но вьюга это и жизнь. Она дарит ему самые важные в жизни моменты – любовь Лары, объяснение со Стрельниковым – антиподом. Кого-то вьюга губит, а кого-то делает человечнее.
Напротив, умирает доктор в трамвайной жаре и духоте – в романе сказано «в конце августа», но мы-то знаем из финальных стихов, что это «шестое августа по старому, Преображение Господне» (стихотворение именно поминальное). Он, собственно, и не умер, он преобразился – как и все люди на земле однажды преображаются для ожидания Божьего Суда.
Деревья и ограды
Уходят вдаль, во мглу.
Одна средь снегопада
Стоишь ты на углу...
И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу,
И провести границы
Меж нас я не могу.
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
Разве нет? Юрий, как и многие литературные герои, и реальные люди, сравнивает себя с Гамлетом. Гамлет чувствует себя лишним в мире, полном суеты, и его жизнь кончается трагедией – его самого и окружающих. Юрий Живаго принимает всё со смирением и с сочувствием к другим, даже врагам, ведь он доктор – а они заведомо пациенты. И плод его жизни, если не считать несчастной сироты Таньки Безочередевой, именно тетрадь стихов. Ещё не книга. Но уже текст, способный утешить кого-то, спасти от уныния и даже – мистически – от чего-то большего.
Что же ведёт Юрия – Вифлеемская звезда (и тогда он волхв, и какие бы взгляды он ни исповедовал, он на верном пути) или обманчивый огонёк свечи, мерцающий сквозь метель (страсть к женщине, с которой невозможно для него даже земное счастье)? Каждый читатель ответит по-своему. Но ответа зависит и вера в то, свершается ли чудо с героем романа, счастлив ли он. И как на старинной «переливной» открытке изображение будет всё время двоиться: то «свирепый ветер из степи», то «яблоки и золотые шары».
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма...
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.
А рядом, неведомая перед тем…
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога...
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры…
...Все злей и свирепей дул ветер из степи…
...Все яблоки, все золотые шары.